— Что подумает о нас Сара? — Скворчонок осторожно высунул клюв.
— Что в Полиции Дальнего Леса работают трусы, которые к тому же не держат слово. Мы же с Сарой договорились, что все трое сдадим по перу.
— Договорились, — обречённо прошептал Скворчонок и вылез из-за книг. — Сдадим по перу.
— Вот и умница. — Гриф Стервятник бережно обхватил клювом перо Скворчонка и быстро потянул на себя. —
Ну? Не больно?
— Ну, не больно. — Скворчонок грустно проводил глазами своё хвостовое пёрышко, исчезнувшее в чемодане Грифа.
— Теперь вы, Сара, — Гриф приглашающе махнул крылом библиотекарше.
— Возьмите, — Сара протянула Грифу тусклое, цвета слоновой кости, перо.
— Что это? — удивился Гриф.
— Это моё хвостовое перо. Выпало от ужаса. Старость не радость! Старость — кар!.. Кара за мудрость! Стоит понервничать — сразу теряю перья.
— Мне очень жаль, но у нас указание: только живые, свежевыдернутые перья. Отмершие перья не принимаются.
— Но оно же выпало только что! Можно сказать, что вы выдернули его из меня методом психологического давления!
— …Наконец-то я тебя отыскал, Стервятник! — Барсук Старший, пыхтя, просеменил через библиотечный холл и привалился к книжному стеллажу.
— Фем обяван? — сухо спросил Гриф. В клюве он крепко держал тускло-белое хвостовое перо Сары.
— Что? — растерялся Старший.
— Пвобвемы фо флуфом? — Стервятник вынул из клюва воронье перо. — Я спросил: чем обязан? Проблемы со слухом?
— Я хочу, чтобы ты провёл экспертизу вот этой кружки, а ещё …
— Хочешь? Вот как? Мне казалось, Супермышь освободила тебя от обязанностей.
— Я … прошу тебя о личном одолжении, — смутился Барсук Старший.
— Вот! Опять! Опять ты себя унижаешь! — Стервятник возмущённо всплеснул крыльями. — Ты же Старший! Ты не должен меня просить! Ты должен давать указания! Где достоинство? Почему ты позволил Рылокрылой втоптать себя в грязь? Ну конечно же я сделаю всё, что ты скажешь, Старший Барсук Полиции! Очень рад, что ты продолжаешь работать над этим делом. Лично я остаюсь целиком и полностью в твоём подчинении. И плевать, что об этом думает Супермышь.
— Спасибо, Гриф, — голос Старшего дрогнул. — Я этого не забуду.
— Кар! Карточка читателя? — обратилась к Барсуку Сара. — Какую книгу желаете почитать?
— Нет, он тоже из полиции, — отмахнулся Стервятник. — Ему тоже не нужна книга.
— Ну, вообще-то … — Барсук смутился. — Вообще-то я бы почитал на досуге. У вас есть собрание сочинений Опушкина?
— Как? Не слышу! Старость не радость! Старость — кара за мудрость!
— Я хочу Лисандра Опушкина, — прокричал Барсук Старший. — «Он когтями потрясал! Он стволы дубов кусал! И кукушку, и сыча изодрал он, хохоча!» Вот что я хотел бы почитать! Очень люблю эту вещь!
— Как? «Баллада о бешеном хомяке»? Невозможно!
— Что невозможно?
— Невозможно взять её почитать. Это очень редкая вещь. В библиотеке Дальнего Леса её давно нет. Тот единственный шикар! Кар! Шикарный экземпляр, что у нас был, пропал много лет назад. Если хотите, я посмотрю в кар … картотеке, кто брал эту книгу последним и не вернул. Раз вы из полиции, вы могли бы найти этого зверя и его покар! Кар! Карать штрафом!
— Спасибо, не стоит, — сказал Барсук Старший. — У меня сейчас много более срочных дел.
Глава 9, в которой целятся из ружья
Обгоревший обломок того, что было когда-то книжной полкой, хрустнул под лапами. Барсук Старший выкрутил светляка на максимальную яркость и посветил фонариком в угол. Обломки и пепел. Везде обломки и пепел. Что ещё он рассчитывал здесь найти? Неужели книгу Опушкина? Да это смешно. Никакая книга не могла уцелеть в пожаре. Для чего он здесь? Для чего сидел напротив Чёрного дома до темноты, не решаясь сдвинуться с места, слушая скрип обгоревшей ставни и стук своего разбитого сердца? И зачем он всё же заставил себя войти? И бродить среди обугленных чёрных обломков? Чтобы рыться в пепле и искать сгоревшую книгу? Ерунда. Опушкин — просто предлог.
Пепелище. Покинутая нора. Сожжённая дотла и покинутая. Может быть, он пришёл сюда потому, что ему здесь самое место? Одинокому, старому, жирному, усталому барсуку. Ничего уже больше не ждущему, кроме пенсии. Потерявшему зверскую форму. Потерявшему зверскую хватку. Потерявшему к себе уважение. Потерявшему всех, кого он любил. Это пепел его надежд здесь, вокруг. Угольки его разбитого сердца. Головешки его разрушенной жизни.
Здесь когда-то был кабинет. Здесь вот — кухня. А здесь — гостиная. Пепел пуфиков, чёрная пасть камина. А когда-то давно, в прошлой жизни, кто-то грелся здесь у огня дождливыми вечерами и читал Опушкина, развалившись на мягком пуфе, и небрежно приобнимал Мелесандру, свою прекрасную самку. А потом она уходила на кухню помешать в сковородке шкворчащих сочных личинок. А потом огонь сожрал эту жизнь. И Опушкина, и пуфик, и самку, и любовь, и запах личинок с кухни. О, не нужно, совсем не нужно карать штрафом того, кто взял книгу последним. Потому что судьба его уже покарала. Не за книгу Опушкина, которую он не вернул. За другое. За то, что не ценил свою уютную жизнь. За пренебрежение к лучшей самке на свете. За упрямство. За эгоизм. За то, что не уберёг.
И не нужно искать в картотеке имя зверя, не вернувшего книгу. Барсук Старший хорошо его знал. Своё собственное имя он знал.
Столько лет он пытался забыть этот дом, свой дом, милый дом. Этот дом, который когда-то совсем не был чёрным. Он пытался забыть Мелесандру, её голос и смех. И шкворчащих личинок. И книгу Опушкина, которую они вместе листали. И тот вечер, когда она тихо, но твёрдо сказала, что когда у них будут детёныши — десять милых детёнышей, не больше, но и не меньше, — она будет читать им всё, кроме «Баллады о бешеном хомяке». Потому что она слишком страшная. Не для малышей.
Он почти забыл. Ему почти удалось. Только робкий, укоризненный взгляд, только запах остывающих шкварок, только нежное прикосновение мягкой лапы, только несколько строк Опушкина запутались в памяти, как мотыльки в паутине.
Барсук Старший уселся на груду пепла, словно на пуфик. Он бы всё отдал, чтобы снова заглянуть ей в глаза. Погладить её нежную шерсть. Поесть её домашних личинок. Почитать с ней Опушкина. Барсук Старший положил фонарь на колени, закрыл глаза и погрузил обе лапы в пепел. Он представил, что она улыбается. Она рядом. Она снова с ним рядом. Что он просто выгребал из камина пепел и вдруг задремал. И что не было ни пожара, ни застивших небо огненных крыльев, ни смерти. Что сейчас он нашарит в камине случайно обронённую книгу, и спасёт её от огня, и откроет, и они будут вместе читать ту балладу … Вот и книга … Он нащупал книгу в камине … Всё хорошо … Они будут читать, а потом пойдут ужинать … Почему же не пахнет с кухни вкусными шкварками?.. Почему пахнет гарью и сыростью?.. И где родная мягкая лапа?..
— Дай мне лапу, любимая … — прошептал Барсук и очнулся.
Он действительно задремал. В одиночестве, в Чёрном доме. Только … стоп. Он и правда нащупал книгу там, глубоко. Барсук Старший схватил фонарик и разрыл пепел. Обгоревший томик Опушкина. Как будто он его ждал. Столько лет Опушкин ждал его здесь, под пеплом, в бывшей гостиной.
Или, может быть, Опушкина кто-то здесь специально зарыл.
В любом случае это — удача.
Барсук осмотрел и обнюхал книгу. Кое-где обгорела, но местами хорошо сохранилась. Осторожно открыл, полистал — и увидел закладку. Абсолютно зелёную, свежую закладку из дубового листика.
Кто-то был здесь совсем недавно и читал эту книгу.
Кто-то был здесь и читал «Балладу о бешеном хомяке». Потому что именно на ней он сделал закладку.
Начало баллады не уцелело, но там ничего интересного не было.
Сватовство старого хомяка к молоденькой хомячихе — теперь он вспомнил сюжет. Он предлагает ей лапу и сердце. Дальше можно разобрать три четверостишия: